Классическая Грация

Экспедиция против Сиракуз (415–413 годы до нашей эры) ускорила падение Афин и ознаменовала один из решающих моментов Пелопоннесской войны. Несомненно, отчасти она объяснялась давним соперничеством в торговле, которое все время противопоставляло Афины и Коринф.

Сиракузы, основанные последним на юге Сицилии, после того как ионийцы заняли восточное побережье, во времена Гиерона и Гелона защищали греков на западе от Карфагена и этрусков. Гелон одержал победы в первых морских сражениях в 480 год до нашей эры — при Гимере и при Саламине, и эти две победы праздновались по всей Греции как победа панэллинизма над варварами востока и запада. Затем Сиракузы, благодаря своей предприимчивости и военной организации, встали во главе сицилийских городов, объединившихся перед лицом пунической угрозы, а их империя расширилась в направлении Южной Италии. Являясь основным соперником этрусков, которых они старались вытеснить из Кампании (474 год до нашей эры), в то время как Афины искали их содействия, Сиракузы вступили в войну на стороне пелопоннесцев.

Но эта война, которая, по сути дела, противопоставила Афины и Спарту, была скорее политической, чем экономической, — настоящая борьба за первенство; однако она отражала также оппозицию между двумя системами, одна из которых основывалась на монопольном и тотальном распространении коммерческих предприятий, а другая — на распространении сознательного образа жизни, одна — на эволюционирующей политической и социальной структуре, а другая — на архаичном, отсталом, неподвижном режиме древней сельской экономики и нелепой социальной организации.

Внутри греческого мира возрождается антитеза, которой объясняли мидийские войны: принципы стали практически несовместимыми, борьба — беспощадной. Перед лицом этой драматической дилеммы, в которой Афины и Спарта представляли две крайности и два исключающих друг друга решения, роль других сил сводится к второстепенной. Во время Пелопоннесской войны только Сиракузы продолжали вести умеренную политику. В их действиях, подобных тем, что позже принесли Фивам непрочную гегемонию, практические цели доминировали над идеологическими; во всяком случае, никакая идеологическая пропаганда не выступала на первый план, чтобы скрыть истинные амбиции.

Как бы то ни было, ни одно из последующих направлений не имело универсального значения; Греция — прежде всего Афины, — которая оставила нетленное культурное наследие, кажется, так и не смогла в политическом плане освободиться от своих сепаратистских концепций. В этом обнаруживается ещё одно противоречие греческого мира: если бы в Греции один полис смог одержать бесценную победу, в то же время его структура, концепция свободы, на которой он был основан, привели бы города к взаимному ослаблению, невзирая на прочие условия.

Вот почему любая проблема притягивалась в Средиземноморье: образ жизни, влияние и конфликты классической Греции касаются только прибрежных регионов континента. В V–IV веках до нашей эры греческое влияние на внутриконтинентальных территориях заметным образом ослабевает: между морской и континентальной зоной устанавливается настоящий разрыв. Контакты больше не были такими же актуальными для обеих сторон, как в эпоху архаики.

Противоречие между эллинами и варварами стало отражаться на общей ситуации. Всё ещё воздействуя с необычайной энергией на внутренние территории, греческий мир перестаёт распространять своё влияние вовне, а греческое влияние, которое ещё наблюдалось в континентальных цивилизациях, было либо пережитком старого наследия, либо результатом посреднических потоков.

Что, таким образом, представляет собой классическая Греция для Европы и древнего мира?

Греческая цивилизация была цивилизацией городской. Нужно будет дождаться по крайней мере конца Средневековья, чтобы увидеть города, сопоставимые с ней как с политической и экономической точки зрения, так и с духовной и художественной. Греческий город не был простой агломерацией людей, объединённых общими потребностями, он имел сложную структуру, где материальная и духовная жизнь образовали неразрывное целое, живой организм, способный непрерывно развиваться.

Это развитие не было повсеместным ни в ту эпоху, ни в момент её окончания. Каждый греческий город, однако, заключал в себе равные возможности, за исключением, возможно, консервативной Спарты. Кроме того, поражает политический и, в некотором роде, религиозный детерминизм, делавший полис обществом индивидов, одинаково ответственных и за свою собственную судьбу, и за судьбу города. Исключительная открытость, которая позволила в Афинах и других полисах, история которых напрямую зависела от них, воплотить совершенную демократию, не была тем не менее безграничной: она не выходила за пределы муниципальной организации.

Eleutheria, соответствующая у нас понятию «свобода», не могла «экспортироваться», то есть переноситься в другие структуры; можно было организовать другие города по греческой модели, но невозможно было выйти за эти жёсткие рамки. Древний мир знал только три системы организации: племенной тип, или, можно сказать, континентальный, полис греческого типа и абсолютная монархия восточного типа. Кроме того, полис развивался на базе племенной организации и в некотором отношении представляет последующее её усовершенствование, но, упраздняя привилегии каст и заменяя их ответственными классами, он тем не менее сохраняет сепаратизм. Только римляне нашли решение проблемы, создав систему городов-государств, основанную на совершенно ином понимании города, свободы и классовых отношений.

Внутренний динамизм, который нарушал порядок в греческих городах, а иногда и разрушал их, постоянно принимает особый поворот, привлекая к обычной собственно политической борьбе все человеческое сообщество: политические и экономические распри трансформировались здесь в идеологические и теократические. Именно в этом одна из черт, которые удивительным образом приближают греческую городскую жизнь к нашей. В этих дебатах логическая связь берет верх над практическим планом. Отсюда неспособность полисов, вопреки политическим достижениям, осуществить какую-либо продуктивную социальную акцию. Исследуя проблемы греческого города, мы открываем постфактум общественный характер некоторых из них.

Но от современников этот аспект совершенно ускользнул, он предполагает потребности, которых они не имели: абсолютная демократия оставалась тимократической и скрывала неравенство, которое никогда и не исчезало. Все это ограничивалось теорией. Каждый политический глава имел склонность к навязыванию своей личной концепции и прежде всего заботился о своих материальных интересах и интересах своей партии.

Между этой позицией и позицией художников, поэтов, философов, стремившихся предложить каждый своё собственное видение человека и мира, нет никакой разницы; речь идёт о различных аспектах фундаментальной концепции; то, что логическое рассуждение способно убедить, является прямым следствием; главное, чтобы это рассуждение — логос — было облечено в слова или образы. И разумеется, согласно этой концепции, человек должен был действительно стать центром вселенной и мерой вещей, прежде чем создать богов в своём воображении. Это отделяет греческий антропоморфизм от всех прочих.

У греков представление богов в человеческом облике имело целью материализовать концепцию божества не через понятные и чёткие образы, но в наиболее совершенной форме, какая только возможна: человеческая фигура передавала абстрактное посредством выбора, который отсеивал любые случайности, то есть через идеализацию. В этом процессе, так же как в выработке доктрины антропоцентризма, поэты и художники намного опередили философов.

Софисты доведут до крайности последствия принципа, который сделал человека мерой всех вещей, рискуя подменить абстрактные образы древних критическим сознанием, которое консервативная среда и Аристофан изобличают как циничное действие ниспровержения. Во всяком случае, это философское движение, способствовавшее росту динамизма, стремилось придать ещё большее значение человеку, ставшему поистине центром вселенной. Поощряемые софистами индивидуалистические тенденции, которые позже утвердятся в эллинизме, заставили греков выйти за пределы идеализации их традиций через космополитический идеализм, который делал горожанина гражданином мира, а не одного определённого города.

Несмотря на свою аристократическую и лакедемонскую характеристику, идеальный город Платона также был формой возвеличивания человека и города, который тоже был идеализирован в тот самый момент, когда его историческая роль близилась к завершению.

Но этот комплекс концепций и теорий остаётся практически недоступным тому, кто не был греком, всякому человеку и всякой среде, которые не принимали непосредственного, всестороннего участия в историческом течении этих процессов.

Неэллинские народы — например, этруски — не были способны по-настоящему проникнуться классическим духом, познать его глубинную сущность. Они ограничились заимствованием внешних форм, воспользовавшись лишь результатами. Исследователи утверждают, что до эллинистической эпохи влияние классицизма проявлялось только в области искусства.

Заметим, что прежде всего оно представлено иконографией, иногда даже при заимствовании моделей не улавливался логический процесс, который привёл к созданию оригинальной формы. Вот почему классицизм, по-видимому, имел менее продолжительное и менее глубокое влияние, плохо поддающееся локальным интерпретациям, и архаичное койне ионийского происхождения заменило ориентализацию начиная с VI века до нашей эры Это подтверждается распространением ремесленной продукции.

Греческая продукция могла быть только принята или отвергнута, она никогда не имитировалась. Локальные формы, возникшие в результате её распространения, приближаются к оригиналу лишь технически. Это относится, как мы увидим, к греко-скифским ремесленникам из колоний Понта. Периферийный греческий мир создал собственный классицизм, который отличался от классицизма метрополии, как показывают вариации дорического стиля в Великой Греции, а особенно на Сицилии. Отметим равным образом отсутствие у сицилийцев и италиотов истинной классической скульптуры, способной сравниться со скульптурой Пелопоннеса или Аттики.

Мы упомянули в связи с ионийским влиянием о двойственности греческого искусства, колеблющегося в поиске высшего равновесия между двумя фундаментальными тенденциями и противоположными по сути дорическим и ионическим стилями. Хотя и тот и другой в целом антропоцентричны, что отделяет их от натурализма, унаследованного с Востока или из древней Эгеиды, они различаются концепциями, происшедшими от различных, более или менее консервативных традиций и тенденций, которые сохраняли в дорическом искусстве статичный аспект, более абстрактный, в некотором отношении более геометрический, тогда как ионическое и аттическое искусство эволюционировало в сторону более пространных форм, более чувственной и живой гармонии.

Аттическое искусство синтезирует эти две тенденции и создаст основу эллинистического искусства, с ионическими пережитками и репризами. Но классическое искусство сохранит не меньшую двойственность, о чем свидетельствуют между прочим предпочтения некоторых классических консерваторов эллинистического периода, от Фидия до Поликлета: первый выражал идеал более атлетический и человеческий, второй подчёркивал духовное величие божественного существа. Как бы там ни было, отход от дорической архитектуры отметил истощение пелопоннесской культуры.

Аттическо-ионический идеализм обладал более богатым человеческим зарядом по сравнению с математическим рационализмом пелопоннесцев не только в области архитектуры, но и в области образного искусства.

Разрыв, наблюдавшийся в интеллектуальном и художественном развитии собственно Греции и периферийного греческого мира, проявлялся и в области политики. Обрабатывая некоторые идеи, подсказанные афинской демократией, колониальная среда в большинстве своём продолжала быть отсталой в своих архаичных традициях. Именно в колониях распространились смешанные конституции, которые были в большом фаворе в эпоху эллинизма и вслед за Аристотелем рассматривались теоретиками как совершенные с функциональной точки зрения.

Практический дух, который всегда отличал эту среду от колонистов, проникал в идеологию, а позже это влияние обнаружится в политике и обществе эпохи эллинизма. Тогда как в метрополиях тирания почти повсеместно уступает место более или менее демократичным режимам, она устанавливается в некоторых городах Малой Азии, Понта и Великой Греции, где символом просвещенного правителя стал Дионисий. Софистика, скорее всего, являлась здесь философией познания. Платон при Дионисии объявил Аристотеля наставником Александра.

Кризис полиса, который начался в Греции внутри самого полиса, внешне приобретает драматические размеры. Ни реформа Перикла, ни спартанский пример не решили проблему интеграции городов в органическое сообщество, оказавшееся более обширным, чем нужно. Лиги и конфедерации, которые к середине IV века до нашей эры восстановились в уменьшенном масштабе, были лишь тенью древних образований, объединявших основные города прежде всего как попытки организации сверхгорода.

Они вновь сталкивались в основном с теми же трудностями и теми же противоречиями. Хиосский мятеж в 356 году до нашей эры, направленный против возрождающегося афинского империализма, воспроизводит мятеж Лесбоса против первой конфедерации. Греки не сумели найти выхода из этой поистине трагической ситуации. Это привело к тому, что в эпоху римской экспансии пришли племена с континента: тотальная невозможность достичь соглашения предала греков в руки иноземного владычества.

Но это не была Персидская империя. Во время Пелопоннесской войны и после эмиссары «великого царя» практиковали политику равновесия между воюющими сторонами. Ловкий оппортунизм в реальности был лишь проявлением бессилия: роль арбитра, которой добивалась Персия, скрывала неспособность вмешаться и перейти в наступление. Она не только не вмешивалась, но и сама не смогла, несмотря на своё мастерство, избежать катастрофы. Однако на огромном панэллинском фронте греки потерпели неудачу: Кумы и другие города Южной Италии пали от рук самнитов и луканов, колонии Понта вынуждены были согласиться платить дань скифским племенам, Карфаген практически уничтожил или захватил несколько греческих центров Южной Испании и Сицилии и, невзирая на борьбу, возглавляемую Сиракузами, укрепил свои позиции.